Еще летал дождь, а уже появилась, с неуловимой внезапностью ангела,
радуга: сама себе томно дивясь, розово-зеленая, с лиловой поволокой по
внутреннему краю, она повисла за скошенным полем, над и перед далеким
леском, одна доля которого, дрожа, просвечивала сквозь нее. Редкие
стрелы дождя, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад,
так и сяк вспыхивали на солнце. В омытом небе, сияя всеми подробностями
чудовищно-сложной лепки, из-за вороного облака выпрастывалось облако
упоительной белизны. "Ну вот, прошло, - сказал он вполголоса и вышел
из-под навеса осин, столпившихся там, где жирная, глинистая, "земская"
(какой ухаб был в этом прозвании!) дорога спускалась в ложбинку, собрав в
этом месте все свои колеи в продолговатую выбоину, до краев налитую
густым кофе со сливками. Милая моя! Образчик элизейских красок! Отец
однажды, в Ордосе, поднимаясь после грозы на холм, ненароком вошел в
основу радуги, - редчайший случай! - и очутился в цветном воздухе, в
играющем огне, будто в раю. Сделал еще шаг - и из рая вышел.
Она уже бледнела. Дождь совсем перестал, пекло, овод с шелковыми
глазами сел на рукав. В роще закуковала кукушка, тупо, чуть вопросительно:
звук вздувался куполком и опять - куполком, никак не разрешаясь. Бедная
толстая птица вероятно перелетела дальше, ибо все повторялось сызнова,
вроде уменьшенного отражения (искала, что-ли, где получается лучше,
грустнее?). Громадная, плоская на лету бабочка, иссиня-черная с белой
перевязью, описав сверхестественно-плавную дугу и опустившись на
сырую землю, сложилась, тем самым исчезла. Такую иной раз приносит,
зажав ее обеими руками в картуз, сопящий крестьянский мальчишка.
|
 |
|
